Цитаты из книг

Мы высекаем собственную биографию из окружающего нас жизненного материала. И если вокруг нас не раздаётся пушечная канонада или не слышен ратный крик «Ура!», это вовсе не означает, что нам назначена мирная биография. За право распоряжаться любящим человеческим сердцем идёт непрерывное сражение двух антагонистов – добра и зла. И наша свободная воля – главный засадный полк в этом сражении. На чьей стороне он вступит в сражение и решит в конце концов кто из двух главных сил этого мира одержит победу.

Во всякой биографии есть место подвигу. Ощутить героику будней совсем не сложно. В советское время о подвиге нам твердили с детского сада. Окрылённые надеждой на личную встречу с героическим началом, мы выжигали фонариком глаза, читая после отбоя под одеялом приключенческие романы. Одни из нас, как пел Владимир Высоцкий, из напильников делали ножи, другие – из кусков картона и тонких, как спицы, реек – планеры и будущие межпланетные звездолёты.

Гении не живут, гении сгорают, как метеориты, в плотном слоне земной житейской атмосферы, в губительном для них источнике всякой жизни. Мы же с рождения ходим по земле, по одним и тем же дорогам и толчее житейского круговорота вытаптываем или втаптываем в грязь биографии друг друга.

Он умирал медленно и спокойно. Онемение, прорастающее в распадок огромного страдающего тела, не пугало, но было по-своему приятно. Оно зазывало органы жизнедеятельности окунуться в нежную прохладу первых касаний смерти и насладиться ими. Умирание собственного тела человек наблюдал как бы со стороны – его здравствующее самосознания ещё не успело достаточно остыть и провалиться в безликую яму небытия.

У английского поэта XIX века Перси Биши Шелли есть замечательные слова: «Истинная любовь тем отличается от золота и глины, что она не становится меньше, будучи разделенной». Слова Шелли – это, пожалуй, одна из формул определения добра и зла. Как бы зло ни рядилось в добренькие одежды, как бы добро ни принимало порой жёсткие принудительные формы, если посмотреть на двух ряженых антагонистов глазами поэта, то (как в сказке про голого короля) – причудливые одежды их не перепутают.

Услышав нечто для себя невероятное, девушка изменилась в лице. Остывшее и отвыкшее за четыре долгих года тюрьмы от каких-либо потрясений, её чуткое девичье сердечко заметалось в груди, намереваясь, как шаровая молния, прожечь грудную клетку и выскочить на волю. Если бы это случилось, тонкая нить свидания была бы оборвана, и хамоватая тюремная расторопность тотчас увлекла бы Младу, как животное, в отведённое ей стойло.

Сержант не раздумывая нажал тревожную кнопку. Через пару секунд в комнату свиданий вбежали два бойца с ближайшего поста охраны. Ещё через несколько секунд в дверях показалась запыхавшаяся от бега надзирательница. Женщина в форме, как тигрица, бросилась к Венедикту. Тот, не расцепляя рук, продолжал тискать Младу в объятьях и непрерывно целовать. Вдруг надзирательница замедлила бег. Она увидела, что охранники остановились и смотрят на влюблённых самым, что ни на есть неуставным образом. Эта тюремная самодеятельность смутила женщину. Поведение молодых мужчин пробудило в ней чувство обязательного женского преимущества (согласитесь, неуместного при исполнении служебных обязанностей!). Не смея двинуться вперёд, она застыла на пол пути, безвольно присела на отопительную гармошку и, отбросив смущение, роскошно улыбнулась.

То, что любовь и доброта, будучи разделёнными, не уменьшают своих значений, говорит об их универсальной сущности. Всякое произведённое над ними деление, любой порез, вызванный прикосновением остроконечных выступов бытия, затягивается и заживает. Поверхность смыкается, как ряска потревоженного болотца, – любовь забывает, а доброта прощает случившееся.

С годами мы обретаем способность смотреть на себя и на пройденный жизненный путь со стороны. Повторно, как бы вослед самим себе мы отправляемся в житейское плавание, чтобы восстановить безвозвратно канувшую в Лету перепись наших былых перемещений по чёрным впадинам дна. И пока мы живы, живы наши воспоминания. Значит, жива и вся не до конца прожитая наша жизнь, каждое её мгновение! Но теперь мы смотрим на собственное многолетие с высоты приобретённой с годами мудрости. Мы видим бесконечную лазоревую даль, искрящуюся в лучах полуденного солнца. Вот, оказывается, каким оказался фарватер нашей непростой судьбы – сверкающей дорожкой среди голубых проталин времени!

- Сегодня я Богу проиграл. Ничего! Предлагаю Всевышнему серию из двадцати партий до одиннадцати побед. В случае ничьей победа присуждается мне как младшему по возрасту!

Несравненная Пульхерия Модестовна приготовила чай на изящный старорежимный манер. Она любовно накрыла стол на две персоны, разложив ложечки, щипчики для сахара и всевозможные розетки для варенья, мёда и орехов. Не признавая чайные пакетики, старушка заварила из смородиновых листьев ароматный чай цвета чеховской вишни. Накрыла заварной чайник забавной ватной куклой и рассыпала по вазочкам недорогие конфеты и пастилу. Когда всё было тщательно приготовлено, она что-то шепнула Степану на ухо. «Хорошо-хорошо», – ответил Стёпа. Пульхерия Модестовна лёгким наклоном головы попрощалась с гостем и вернулась в свою комнату.

Природа человека непредсказуема. Иногда она тверда, как гранит, и, что бы ни происходило вокруг, будет твердить до последнего вздоха: «А всё таки она вертится!» А порой стадное чувство самосохранения побеждает человеческую индивидуальность, и тогда толпа умных и благородных людей превращается в безликий пипл, который, по меткому определению одного из отцов перестройки, «всё схавает»…

Степан превратился в литературного отшельника. Его внутренняя сосредоточенность и умение расштопать словами мудрёные узелки человеческих нестроений были сродни раннему гению Лермонтова. Он ощутил проникающую силу слова  и находил в писчих занятиях великое житейское утешение.
В прокуренных аудиториях института и за шторами МИДовских интерьеров Стёпа даже не предполагал наличие огромных окон, через которые поздним вечером можно наблюдать звёзды! Годы обучения были подчинены одной несгибаемой цели – научиться держать удар и, отстаивая интересы Родины, опрокидывать противника эффектным оборотом речи. В подобной перепалке слово превращалось в бильярдный шар, в безликий носитель результата игры. Теперь же Степан всматривался в слово, как восторженный физик всматривается в атом и пишет цепочки формул, предчувствуя скрытую в сгустке первичной материи таинственную энергию деления.

Степан был одним из немногих крохотных порожков на пути разбушевавшегося демократического селя. В стране барражировал 1991 год. Год первой демократической, вернее, капиталистической революции в России. Вожди взбирались на танки, интеллигенция, привыкшая повелевать умами, неистовствовала в лукавом стремлении очередного народничества, народ глухо шептался по кухням и накапливал злость на всех и в том числе на самого себя.
Умницы, люди фундаментального склада ума как-то вдруг стали не нужны ни родине, ни корпоративным интересам большого производства. Умело подготовленная смена власти потянула за собой в трясину загадочной перестройки тысячи хозяйственных нитей и государственных судеб.

И всё бы хорошо, да только приключилась с ним обыкновенная «хворь» русского интеллигента – болезненный выбор самого правильного пути в жизни.
Западный человек на такое не способен. Родовитость, клановость, наконец, семейная традиция – основы западного менталитета. Русский же человек с молоком матери впитывает непостижимым образом огромное чувство ответственности за всё происходящее на Земле. Ему ничего не стоит поступиться национальными интересами ради всеобщего блага. Он с лёгкостью оставляет привычную житейскую колею и меняет натоптанный большак на зыбкую трясину околицы. Меняет ради некоей умозрительной истины, ведомой только ему одному. Почему? Да потому что он уверен: не со стороны большака, а именно там, за околицей, встаёт солнце, и значит, светлое будущее начинается раньше! Гораздо раньше!

Только что на «Парижке» закончился пересменок. Через витрину кафе наши друзья наблюдали, как женщины по одной выходили через турникеты на улицу и молча, не прощаясь друг с другом, разбредались кто куда. Им навстречу спешили новые толпы работниц. Это были свежие энергичные дамочки, они кокетливо поправляли повязанные платочки и весело болтали, поднимаясь по ступеням парадного крыльца к дверям фабрики.
Редкие мужчины (обувная «Парижка» – фабрика женская) неловко просачивались между теми и другими и торопливо шли в пирожковую. Здесь они брали пиво и, раскурив «Беломор» или «Приму», чинно приступали к питейному разговору. После второй-третьей кружки мужики ненадолго исчезали и возвращались с оттопыренными карманами, из которых выглядывали остроконечные жерла сорокоградусных гаубиц. И тогда начинался реальный бой с обстоятельствами этой унылой и однообразной жизни, бой безжалостный, до последнего копеечного патрона.

Город глубже, страшней и безысходней болота. Молодой, сильный, мускулистый homo sapiens обречён десятилетиями жить в искусственной среде, в этакой многомиллионной потёмкинской деревне! Утром он вынужден вставать не по солнцу, а по будильнику, днём отслеживать на компьютере изменения банковских счетов, пить растворимый кофе без кофеина и есть пластиковый хот-дог. Вечером (уж так заведено) он обязан прогуливать накрашенную девушку в каком-нибудь торгово-развлекательном комплексе, акцентируя внимание дамы на идиотских иллюминированных декорациях. А на ночь наш герой-горожанин включает кондиционер, чтобы выспаться перед работой на «свежем» воздухе.

Минут десять он лежал с открытыми глазами и выглядывал в кронах береговых цокорей холодное ноябрьское небо. Чувствовал прикосновение мокрой, настылой на ветру одежды, но глухая радость о спасении жизни согревала его тело. Одежонка па;рила сырым тягостным дымком, будто саженая над костром на перепалку. Семён медленно припоминал случившееся.
Шёл себе поверх балки, но оступился и кубарем полетел в овраг. А там, на самом дне, у речки медведица в залёжке грелась. Её-то и поднял бедолага. Ежели б ногой не впёрся в корень и рукой не ухватился за цокореву лапу – хана. Ещё чуть, и прям на башку ейную съехал бы.
Семён ухмыльнулся: «Случится ж такое! Оседлать голодного зверя, каковский монтаж!»

– И по что ж ты, дружок, в эту бесову Москву собрался? – качала она головой, слушая рассказ Порфира. – Пропадёшь, пропадёшь ни за что! Нет на Москве, поди, ни веры, ни совести. Слышала я, по утрам-то они голые из домов выбегают на свою зарьядку, так у них эта бесова нужда называется. Нет чтоб по воду сходить или дров подрубить к субботе. Бегают, прыгают, как козлы, прости Господи. Вот уж сраму наглядишься! Не ходи.

Егор не был знаком с наукой Психология и не знал, что свободная воля, способная подавить ужас рассудка, – верный признак высокой внутренней организации человека. В обыкновенных житейских ситуациях мы все равны. Кто-то чуть смелее, кто-то болтливее. Но стоит линии жизни сжаться в удавку и превратиться в смертельный замкнутый круг, тут-то наше «общечеловеческое тело» и разваливается на две противоположные группы. Члены одной группы замирают от ужаса и готовы, торгуясь со смертью, заплатить за жизнь любым преступлением против собственной совести. Другие, и Егор оказался в их числе, «встают и уходят», спокойно оставляя тело на растерзание обстоятельствам. Уходя, они победоносно бросают своим мучителям через плечо: «Вы можете меня убить, надругаться над моим телом, но вы не можете причинить мне зла!»
В минуту смертельной опасности ум «насельников» первой группы, скованный страхом, перестает трудиться и искать выход из сложившейся ситуации. Ум вторых, напротив, обретает способность сверхрационального анализа происходящего.

«…Иными словами, когда мы оказываемся по собственной воле в затруднительной ситуации, нам кажется, что Всевышний что-то «не досмотрел», мог уберечь и не уберёг. Нам в голову не приходят библейские воспоминания о первородном грехе, последствия которого до сих пор уводят человека в сторону от Божественной Воли. «Э-э, что припомнили! – заявляем мы друг другу. – Когда это было?» Мы действительно не чувствуем за собой ни вины, ни греха. Для этого нам и нужен Бог. Да, нам нужен удобный покладистый Бог, чтобы на «высочайшем» уровне утвердить тезис вседозволенности: «Верующему грех в грех не вменяется!» Именно такого «Бога» и придумал себе Сергей. Именно к нему он припадал с цветами, информируя небесного визави о своих «житейских успехах».

О, этот еврейский слушок!
Приведу пример: автострада, несутся машины. Кто-то выронил на асфальт небольшой предмет, завёрнутый в мешковину. Тут же характер автодвижения радикально меняется. Каждая из машин обязательно тормозит у мешочка, а то и останавливается (хотя останавливаться на автостраде запрещено). Любопытный еврей, не покидая машину, оглядывает из окошка своего автомобиля брошенный предмет, секунд десять о чём-то напряжённо думает. Затем трогается и уезжает. Теперь он в курсе!

Многие вечера провёл Порфир в размышлениях о церковной правде. Да только или умишком Бог не наделил, или вопрос уж больно заковыристый оказался, но ничего определённого не выведал Порфир ни из книг, ни из разговоров накоротке с разными людьми. Всяк своё утверждает, а истинной правды, такой Правды, о которой никто не смог бы худого слова сказать, нет как нет.

В девять тридцать они вышли из квартиры.
Пульхерия Модестовна проводила их до двери и отпустила со словами: «Ну, голуби, летите и возвращайтесь». Уже на лестничной площадке Степан обернулся и спросил старушку: «Радость моя, что значит плач Ярославны в вашем исполнении?» Старушка посмотрела на него внимательно и ответила:
– Ах, Стёпочка, поди, не первый год живу, три войны насквозь проглядела. Если мужчины встают поутру и молча уходят, не выпив чая, – знать, беда на дворе.

…Десять лет назад он впервые испытал странное чувство длительной неопределённости. Время растягивалось, как резиновый жгут, становилось всё тоньше и готово было вот-вот порваться. Случилось это в лесу, в таёжном турлагере на Сахалине. Падал, как сейчас, крупный пушистый снег. Петру было поручено срубить маленькую ёлочку к новогоднему столу. Вручили топор и велели дальше двадцати метров от лагеря не отходить. Однако дело оказалось не простое. Как найти крохотную красавицу, если повсюду сугробы в рост человека, а то и более? И пошёл он в поисках ёлочки по единственной дорожке, ведущей из лагеря в город. Дорожка повернула направо, лагерь исчез за сугробами, повсюду снежок искрится – красота! Вдруг, проминая сугробы, прямо перед ним вывалился огромный медведь-шатун. У Петра не было времени даже испугаться. Медведь встал на задние лапы и двинулся на Петра. Зверь был такой огромный, что его пасть маячила над Петром на уровне нижних лап таёжного ельника. Вот этот шаг и запомнился Петру Александровичу на всю жизнь. Запомнились застывшие в полёте снежинки и едкий запах прелой медвежатины…

Началось отпевание. Священник обходил гроб, кадил, что-то говорил нараспев, но Пётр его не слушал. Он смотрел то на гроб, из которого «выглядывал» Валеркин нос, то на обступивших гроб немногочисленных родственников.
Вдруг над его головой опять нависла страшная звериная башка. Она моталась из стороны в сторону, разевала пасть и беззвучно твердила уродливым человеческим голосом:
– Прикажи им поменяться! Подымай, подымай свого Валерку! Неча разлёживаться, а прочих клади, да пошевеливайся, пока поп дружка твого не пометил!..
– Да как же я смогу? – отвечал башке Пётр. – Их много, враз не поместятся!
– А ты клади, клади. Валерку-то положили, знать, и сами лягут, как миленькие!
Пётр пошатнулся и, как во сне, увидел себя со стороны, падающим на церковный пол.

– Отец Максим, объясните мне, почему люди верят в слова? Вот сегодня. Огромное количество молодых сильных мужчин стояли и молились, вместо того чтобы мчаться туда, разгребать, вытаскивать, оказывать первую помощь? Просто быть рядом?..
– Хороший ты задал вопрос. Я так тебе отвечу. Туда, где жизнь соприкасается со смертью, а это именно место, о котором мы все сейчас говорим и думаем, можно прийти со стороны жизни, а можно со стороны смерти. То, что ты предлагаешь, бежать, спасать, быть рядом – это истинно человеческая забота. И поверь, ею переполнены скорбные сердца монахов. Но монах – не человек в том смысле, который мы привычно вкладываем в это понятие. Это человек, отрекшийся от мира, отрекшийся ради общения с Богом. Это человек, который именно в Боге решает, если так можно сказать, все свои проблемы. Он видит мир сквозь призму Божественного решения. И это решение порой оказывается гораздо эффективнее мирского душевного трудолюбия. Тебе понятно, что я говорю?
– Да-да, отец Максим, я стараюсь, – Николка подсел к столу и не отрываясь стал всматриваться в лицо священника.
– Так вот. Молитва – это не схоластика перед иконой. Это огромный внутренний труд. Ты сегодня потерял сознание от духоты и внутренней слабости, а случается, монахи теряют сознание от сердечного напряжения и «легчайшего» благодатного касания Божьего, выдержать которое не каждый в силах.
– Выходит, монах смотрит на события жизни со стороны смерти?
– Тебе сейчас трудно правильно понять меня. Но поверь, только через смерть мы узнаём истинную цену жизни.

Пишу на случай, ежели Господь призовёт меня раньше твоего обещанного приезда. Прими, Коля, моё отеческое благословение на долгую и содержательную жизнь. Тебе предстоит, как и мне, много передумать за отпущенные Богом десятилетия. И всегда слушай своё сердце! Сердце – самый тонкий и чувствительный орган нашего тела. Именно им, а не умом, мы способны слышать Божественную Волю. Поэтому храни своё сердце в чистоте духовной и мирской. Гони прочь злобу, гордыню и зависть. Пусть эти три змеи, как бы ни вились вокруг тебя, не смогли дотянуться до твоего сердечка. Пусть жалят ноги, руки, даже ум, но не сердце. Ибо сердце омоет свежей чистой кровью любой повреждённый телесный орган. Но если оно само заболеет, никто, ни просвещённый ум, ни крепкое здоровье, не смогут ему помочь.

«Человек моего возраста смотрит на сверкающий сиюминутный мир, но видит в нём только то прошлое, где произошли главные события его жизни».

Ночами мне снился Мадрид, ревущий «Сантьяго Бернабеу», огромный железнодорожный муравейник Аточа, лица, исковерканные ожиданием очередного терракта... Но просыпаясь поутру, я возвращался в разумный неспешный рай моих милых прародителей и с каждым днём всё более радовался этому! Я с грустью думал о насельниках будущих силиконовых и матричных долин, которым предстоит родиться в мало приспособленных для простой и счастливой жизни обстоятельствах.

Постепенно приходило понимание, что между нами есть кто-то третий. Этот третий сильнее нас. Я и Катрин каким-то странным образом ему служим. Поначалу мне казалось, что этот таинственный некто обременён привычками благородного дона — всё возводить ко благу. Но вскоре я стал ощущать, как невидимая петля затягивается вокруг моей шеи, приятно щекоча кожу…

Георгий Макарыч уже давно не писал больших картин. С возрастом пришло понимание, что и в малом можно отразить нечто значительное со всей его масштабной монументальностью. Но сейчас хотелось раскрыть задуманную тему нарочито громко, будто вбежать из малогабаритной хрущёвки в огромный колонный зал, сверкающий огнями люстр и наполненный шарканьем танцующих. На старости лет в художнике проснулся молодой неугомонный Пушкин. Казалось, всё вокруг него-Пушкина податливо задвигалось, зашаркало, закружилось! Этот явный каприз души напомнил Георгию поздние графические портреты Фешина, в которых периферийные элементы изображения вовлекались в дивный танец вокруг выписанного зрачка портретируемого.

Присел Георгий Макарыч возле сына на табурет, наблюдает, дивится умом: «Да как такое возможно?..» Глаза всё новые лица примечают. Вот между невесткой Еленой и тётушкой Розадой (не от слова «зад», а от слова «роза» – семейная шутка) сидит прадед по отцу Афанасий Гаврилыч. Вот уж был человек знатный и наперёд непредсказуемый! От природы обладал лужёной шаляпинской глоткой, но в артисты идти никак не хотел. В конце концов отец его Гаврила Исаич сгрёб сына в охапку да привёз в Петербург на смотрины. Через знакомых разузнал о званой вечеринке в апартаментах самого Шаляпина. Пришёл с сыном, мол, так и так. А Фёдор Иванович и говорит отцу: «И кого ж ты мне привёл, что за тихоня?» Афоню тут разобрало, сроду его тихоней не звали, он как гаркнет по-молодецки Шаляпину: «Это я молчу тихо!» Бедный Фёдор Иванович как держал в руке фужер с шампанью, так и уронил на пол. Бокал с хрустом разлетелся, а Шаляпин хохочет: «Ну, брат, потешил. А ну пой!» Афоня возьми и запой любимую «А пойду, выйду-к я…» Кончил петь. Подошёл к нему Фёдор Иванович, плачет, вот те крест, плачет, обнял и говорит: «Ну, слава Богу. Будет кому без меня на Руси Бориса петь!»

Если говорить серьёзно, каждому из нас ежедневно приходится решать две главные проблемы. Первая звучит примерно так: как вопреки всем напастям человеческой цивилизации выжить и дать потомство? Это действительно проблема. Житейское море образца XXI-го века – это не тихая лагуна патриархальных зауроподов и птеродактилей, это природный бассейн, где снуют миллиарды хищных человекообразных пираний. И те несколько тысяч наивных добропорядочных головастиков, которые как-то умудряются оставаться в живых, увы, являются весьма относительным примером возможного житейского благополучия. Да, мы славим героев, поднявшихся над ватерлинией жизни. Но лавровый венок в конце концов иссыхает на солнце и превращается в терновый венец страданий. Нам говорят: «Лишь претерпевший до конца спасётся!» Верно, но согласитесь, не каждый скажет на костре «А всё таки она вертится!»

Неужели цивилизационные навыки, привитые нам, так неустойчивы и шатки? Это противоречит утверждению братьев Стругацких о том, что насельники будущего (сверхчеловеки, «людены») не могут вот так запросто растерять все свои цивилизационные преимущества. А ведь мы буквально в шаге от будущего! Выходит, надувая щёки со страниц отечественной фантастики, мы напоминаем не надёжные, вырубленные историей пятистенки, а крашенные картонные избушки. Более того, современные мегаполисы – вовсе не крепости цивилизации, а обыкновенные потёмкинские деревни! Не верите? Вернее, не хотите верить! Давайте отложим книгу и вглядимся в толпы юзеров, сжигающих здоровье в ночных клубах или дефилирующих по этажам ТРК, похожих друг на друга, как близнецы. И тогда всё великолепие социального убранства современной жизни, подобно карнавальному наряду Золушки, превратится на наших глазах в ветошь и лопнет, как перезрелая тыква!

С годами Исидор потерял интерес к преобразованию мира и завёл собаку. Преданная лохматая тварь исправно облизывала изъяны его общественной социализации. И хотя смысловые вертикали по-прежнему торчали в стороны, как копья поставленной в каре римской когорты, Исидор уже не видел в этом проку. Он склонил древко «копьеносца», потом и вовсе опустил долу. А зачем? Противника нет. Откуда ему было знать, что противник, которого он высматривал вдалеке, был вовсе не там, но совсем близко, внутри самого Исидора. Выходит, ощетинившись копьями, Исидор превратился в телохранителя собственного врага. Вот ведь как бывает!

Да, Исидор долго искал свой житейский недуг. И теперь, на операционном столе, обездвиженный после укола анестезиолога, он наконец понял, что злейший враг, который семьдесят три года, как солитёр, выгрызал его жизнь – обыкновенная собственная никчемность.

Глядя в глаза своего биологического собрата, исполненные «щенячьего» ужаса от мысли о предстоящем исчезновении, Исидор впервые в жизни как бы видел на себя со стороны. «Гадко, как же гадко выглядеть вот так!..» – пульсировала мысль в его несоразмерной туловищу голове. Самодовольство, выстраданное за годы крайне осторожной жизни, оказалось полным ничтожеством перед лицом надвигающейся опасности. Ещё не зная толком ни характер противных сил, ни их число, не совершив элементарного анализа возможного противодействия злу, его собрат, его точная биологическая копия, уже впал в панику, уничтожая остатки собственной личности.

В жизни каждого человека случаются времена, когда необходимо разобраться в себе. В такие дни опыт одиночества бывает полезней мудрых книг и отеческих наставлений.

За плотным перечнем услуг городского сервиса, мы не ведаем о тысячах жизненных подспорий окружающего нас мира! Только выпорхнув из мегаполиса и выдавив из души рабский страх горожанина перед одиночеством тела, мы приобретаем то, о чём Бог давным-давно позаботился. И тогда нас охватывает вдохновенный экстаз от пульсирующей плави звёздного неба, или пьянящего аромата свежескошенного сена. В минуты восторга душа распрямляется, дыхание становится ровным и свободным. Это не пережить, воображая вечерами на кухне ту, или иную литературу. В плотном пространстве «натурального» Бога надо оказаться и немного пожить, соскребая с тела родимые пятна городской жизни.

- Вовочка, если бы ты был поэтом,
   как бы ты описал, например,
   Средиземное море?
    - Средиземное море – это…
   Талая туча, вдавленная горизонтом
   в йодистую и пахучую
   плешь между Нилом и Доном!

О России с любовью!

Россию люблю несмотря ни на что.
Россию люблю просто так, не за что.
Начальники правят, народы смердят,
И все друг на друга галдят и глядят
Туда, где Пандора днесь, выплакав вежды,
Склонилась и чахнет над Русской надеждой...

Ответ Евгению о прожитой жизни

Вы правы, Женя, мы из прошлых лет.
И для историков мы вскоре станем «некто».
На собственную жизнь найти ответ
Нам не дано. Но не горят в огне
Ни рукописи,            ни интеллекты…