Если прозу можно пересказать другими словами, то стихи – безусловно нет! В этом, видимо, и заключена особая притягательность поэзии.

Всякий начинающий литератор делает первые литературные шаги на ниве стихосложения. Неразвитость ума ещё не способна на длинные цепочки рассуждений, но слух отовсюду слышит голос музыки. «Держи удар!» - восклицает пламенное форте.

На вызов музыки мира следует отвечать собственной музыкой, иного ответа она не примет. Так рождаются романтики-стихотворцы. И только с течением жизни рассуждения ума исподволь растягивают стихотворную строку, превращая её в прозаическое повествование.

Подобная история случилась и со мной. На этой странице представлено то, что написано до времени моих прозаических экспериментов с литературным самовыражением…

Александро-Невская лавра

Сражение

На тропинку к обители Божьей
С неба льётся малиновый звон.
Деловито под арку сторожью
Входит в бронежилетах ОМОН.

Я гляжу на вояк-пилигримов,
А в кармане дрожит кошелёк.
То ли звон растревожил малиновый
Мой натруженный евро-паёк,

То ли совесть очнулась от спячки,
То ли с неба живая вода
На военные пала порядки,
Зацепив и мои рамена…

Оглашенный неведомой новью,
Подхватив чей-то старенький меч,
Я с ОМОНом под арку сторожью
Поспешил на духовную сечь.

Ох, пришлось потрудиться на славу,
Враг в бою оказался силён.
«С нами Божий храбрец Александре!» –
Троекратно глаголил ОМОН.

Мы «рубились» плечисто и слаженно,
Русской цепью, равняясь на фланг,
Припадая к мощам Александра
В полумраке Соборных палат…

* * *

После боя, на паперти Лавры,
У святых, твердокаменных створ
Я обнял моих ратных товарищей,
Уходящих на Невский дозор.

Святая Александрия

К тебе припадаю, престол Александра!
Обитель трудов и достоинств пред Богом.
Звонница Твоя, как седая Кассандра,
О Трое непавшей глаголет с облака…

Кирпичные заросли стареньких зданий,
Площадь с зубцами гранитных надгробий,
Трепет сходящихся мирозданий
В шелестах крыл голубей и убогих…

* * *

По гололёду декабрьских морозов
Я на «Сапсане» ворвался в Питер,
В серую с примесью бледно-розового
Прямоуголку Балтийского Сити.

Не разбежаться – на улицах людно.
Вьюжит снежок, дух дворцовый прихватывает.
В Лавру спешу, обещался к полудню.
В Питере время весьма обязательно!

Паперть — блокадные старицы, старчики.
Полупрозрачые, благожелательные.
Взгляд их, как сердца распахнутый ларчик,
Смотрит в тебя перед смертью внимательно…

* * *

День пролетел, как по Невскому — ветер!
Лавра, прощайте, вечерний «Сапсан»
Мчит московита в Московское метео
Квадригою с Аничкова моста!

Говорят, моряков хоронят в море

Говорят, моряков хоронят в море:
Рыбам — трапеза, Нептуну — хвала!
Встретиться с морем – это не горе,
Русалка влюбилась и позвала.

В море о времени не сожалею.
Море – понятие! Можно воспеть
Волн перекаты, ветры на рее,
Парус дырявый, как старая сеть.

Но невозможно промерить словами
Зыбкую тяжесть морской глубины,
Донный фарватер, житейский цунами,
Рифы сдвигающий плугом волны.

Я — не моряк. Мой фарватер на суше.
Жизни тельняшка с годами мала
Мне становилась, звучали всё глуше
Волны. Русалка не часто звала.

Верю: под вечер тишайшею гостьей
С неба моя покатИтся звезда.
Море сомкнётся над нею, как мостик —
Пусть себе тихо касается дна!

Встану на мостик седым капитаном,
Жизнь завершая в назначенный час.
Звёзды морские — друзей караваны,
Море житейское, память о нас…

Всё путём!

Инвалиды Афганистана
У метро собирали паёк.
Инвалидам Афганистана
Кто-то бросил пятак в комок.

Задрожала гитара глухо,
Будто стингер царапнул борт.
И насмешливый голос духа
Заскулил, как щенок-койот.

Кровь метнулась к лицу. И встала:
Кто мы, люди, куда идём?
Инвалид отложил гитару:
«Да не парься ты, всё путём!»

День рождения Владимира Высоцкого

Нынче на Ваганьково праздник. И хотя ваганьковский погост — не место для увеселений народных, как не веселиться, если душа у косточек Володиных присесть желает да участливо поделиться с соседкой по мёрзлой скамеечке: «Вот оно как. Грешный человек, а потрогать хочется как ангела!..»

Владимир Высоцкий,
вы живы,  нет ли?
В ваше обилие слов
Я погружаю ловчие сети…

Знаю, Чудесный лов
Ждёт меня на углу Каретного,
В волнах пяти морей!
Скоро ль, нет ли 
Под жёлтым светом
Крашенных в ночь фонарей

Муза (подружка досель чужая),
Не поднимая глаз,
Тихо шепнёт мне: «Мсье, подайте
Нищенке пару фраз.

Мой прежний хозяин 
играл на гитаре,
Я молода была…
Смерть разлучила нас.
Бога ради, пишите!
…Я голодна».

Идти на вы куда, зачем...

Стареет тело с головы,
Белеет, шелушится.
Что морщить лобные бугры,
Ты знал, что так случится.

Ты шёл «на вы» всегда, везде,
Приемник лучших ран!
Так челн, сгорающий в огне,
Не видит дна изъян.

Но время шло. Трубил трубач,
И падал мокрый снег.
И кто-то крикнул: «Плачь не плачь,
Его уж с нами нет!»

Его распахана межа,
Одежду съела моль,
На ранах прежних без вреда
Лежит потомков соль.

Как обольстителен недуг
Седого смельчака!
Конец один - бурьяна луг
И хруст солончака...

Киноварь русской истории*

Как киноварь русской истории,
Как краски живой игра,
Творила истории горние
Гусиная лапка пера.

Сограждане жили в сомнениях
И прочили скорый исход,
В слезах провожая гениев
По праздникам на эшафот.

Умы сограждан не ведали,
Как минуть сего тупика,
- А Пушкин?
- Уже отобедали
и пишут себе на века.

*Киноварь – натуральный минерал ярко-красного цвета

Читая книжицу Н. Рубцова «Подорожники»

Ах, как пахнут его подорожники!
За страницей листая страницу,
Я листаю цветущие донники
Хоботком, как пчела-медуница.

Горьковатый в речах и помыслиях,
Неприметный парнишка фартовый
Про Николины* выплакал выселки
Сладкозвучным Орфеевым словом.

Я пишу эти строки в Испании.
Солнце жарит, как торо** полуденный,
А вокруг в придорожной окалине
Медоносят Рубцовские улеи!..

Я бежал, я надеялся: тысячи
Километров, скитания дальние
Припорошат Николины выселки
И окольные зовы астральные.

Нет! Не вышло — далече от Родины
Встрепенулся во мне укоризной
Звон малиновой церкви Николиной
На заснеженных холмах Отчизны.

* Никола — деревня, где вырос Николай Рубцов.
** Торо — бык (исп.).

Памяти Майи Михайловны Плисецкой

Случайно ли именно в мае,
Когда зацветает лоза,
В цветущие створы рая
Упала с Земли слеза?

Так затворилась в небе,
Сделав прощальный круг,
Белая девушка-лебедь
С крыльями вместо рук...

Майское тело Майи
(плачь, Родион Щедрин!),
Пением сон повивая,
Как ветхую матерь Рахиль*,

Приняла белая стая,
Ангелов несть числа,
И в майские створы
Майю
Медленно унесла.

*Рахиль (от древнееврейского — «овца») - библейское имя одной из прародительниц еврейского народа
Рахиль Михайловна Мессерер – мама Майи Михайловны Плисецкой

Поздняя встреча

Подчас из прожитого "я"
Беспечно выпорхнет былое
И чмокнет в губы: «Я с тобою!»
А ты подумаешь: «А я?..»

Стать прежним – непосильный труд.
Но, пропустив стаканчик "Кьянти",
Отмерить дружеским объятием
Аршин младенческих причуд

Мы оба вправе.
Пусть как прежде
Клокочет красное вино.
Ведь в юные лета равно,
Какие на плечах одежды!

Право победы

Плеть инвалидная дольней удавкою,
Болью пошаговой, сладкою травкою
Мускулы сердца заставила прятаться,
Словно пяту ахиллесову пятиться.

Пятится мощь, как гривастая конница,
Пятится сердца крылатая звонница,
Вводится в кровь дорогая таблетка –
Дурь Эскулапова, пьяная, меткая.

Волей, щитом голубым, позолоченным,
Дурь отражаю, скользящую в очи.
Не растерять бы, как в храме записочки,
Мысли, с которых не всё ещё вычитал.

Воля, не плачьте слезою непрошеной,
Лица друзей выкликая из прошлого.
Радуйтесь, воля, в дуэли со временем
Смерть – это наша победа над бременем!

Село Остров*

Моя душа спешит за горизонт,
Её манит неведомое благо,
От умиления я начинаю плакать,
Раскрыв шатёр добра, как ветхий зонт.

Распев добра подобен алтарю,
Ему внимает хор протяжный.
В шатровой лествице многоэтажной
Я перед Богом в сумраке стою.

Повсюду остров и моё жилище.
В край полусферы, в тонкий горизонт
Плывёт ковчег мой: парус – неба зонт,
А вёсла – липы, вóткнутые в днище!

*Село Остров венчает древняя (16-ый век)    шатровая Преображенская церковь.    Вокруг церкви доживает последние годы вековой липовый парк.    Обитель Божия и парк расположены на взгорье,   в народе говорят: «На Русской горе Фавор!..»

Из цикла «СТОЖАРЫ МИННОГО ПОЛЯ»

Смерть Николая Гумилёва

Гумилёва читаю как пью,
и не надо вина.
Вьётся, пенится речь
о пороги Житейского моря.
Я губами припАдаю,
фыркаю, жмурю глаза
и на миг забываю,
что пью… послесловие горя.

Горе входит как тень
и неспешно ложится у ног.
Оно трогает кожу
и лижет случайные мысли.
Господин Гумилёв,
вы препОдали fatum-урок,
накормив эту тварь
из златой Николаевской миски!..

…Его вывели утром.
Был август, и падали звёзды.
Вертухаи зевали,
патрон досылая в размер.
Он стрелкам по глазам
полоснул огоньком папиросы
и шепнул что-то смерти
на свой, на гусарский манер.

Заворочалось небо,
но утром чудес не бывает.
Спохватился старшой:
«Р-равняйсь, целься в грудь, не жалеть!»
Гад последний сказал:
«Мало кто так умирает!»
И рванул за подол
присмиревшую барыню Смерть.

Два стихотворения памяти Осипа Мандельштама

Безумна мудрость пред соблазном.
Потерь невидимый черёд
Уж предстоит, а ей лишь важно
Раздумий не нарушить ход.

Глаза полны лучистой влаги,
Всё к лучшему, беспечный друг!
А «друг» уж подписал бумаги,
Кнутом гарцуя в ставнях рук.

Склонилась жизнь пред мыслью чудной,
О бренном теле дела нет.
И вот уж под ударом курда
Чертёж объемлет Архимед.

Прощайте, милый грек-строитель,
Ваш труд оправдан и спасён,
И мудрость — снова победитель!
Нас погружают в сладкий сон

Ума беспечные затеи.
Мы не предвидим наперёд
Потери - нам всего важнее
Раздумий не нарушить ход!

Как лист бумаги подержанной,
Брошенный в топку времени,
Творил Мандельштам поверженный
Ночами, не чувствуя бремени.

Детишкам напишет баечку
Иль с Пушкиным в рифме сложится.
Днём — денег только на маечку,
А ночью — пишется, множится!..

Окно. Просыпаться не хочется.
Солнце — стальное лезвие.
Полуночное одиночество
Полуденного любезнее.

Осип, не бойтесь света!
Давайте чинить начала,
Детишек Страны Советов
Бросать в стихотворные чаны.

В кипящее Слово Божие,
В будущее без зла!

Осип ответил глухо:
«Чаны пусты — сухо.
Всюду одна зола…»

* * *

Зарево Владивостока*,
Тиф, пересылочный тракт.
Тихо скончался Осип,
Гений, гордец, чудак…

* Осип Эмильевич Мандельштам скончался в пересыльном лагере Владперпункт (Владивосток) от сыпного тифа. Тело Мандельштама до весны вместе с другими усопшими лежало непогребенным. Затем весь «зимний штабель» был захоронен в братской могиле[37].

М. И. Цветаева. 1940 год, одна из последних фотографий…

Сколь наши домыслы причастны
К свершённой гибели земной?
Вот правым глазом, взором ясным,
Марина воскрешает строй

Беспечной королевы звука.
Она вдали, она над всеми!
Так смотрит девочка из тени
На крепкую мужскую руку.

А левый глаз — беды соринка,
Груз вековый прожитых лет.
Увы, не расточит слезинки
Фотографический портрет.

Уж тень Елабуги припала
К руке злодейской, и злодей
Взалкал и следует за Ней,
Он приготовил смерти жало!

Два разных глаза, два крыла…
Подуло к полночи прохладой.
Она очнулась и ушла.

Елабуга, будь ты неладна!

Я мог её остановить,
Отнять верёвку, выждать время,
Забыв о том, что русский гений
Свободен быть или не быть.

Щебетала секундная стрелка в саду

Они прожили вместе большую судьбу,
Разделив пополам долголетье,
Иссыхая под солнцем на берегу,
Как рыбацкие ловчие сети.

Утром ранним приснилась им времени мзда
Сном любовников, корочкой сладкой.
Они тихо во сне приоткрыли глаза,
Друг на друга взглянули украдкой.

Вот так чудо!
Морщины не морщили лоб,
В придыхании не было горя,
И вино мудреца не испила любовь
Из шелома житейского моря…

Щебетала секундная стрелка в саду
Многолетий служебные тайны.
Что за странные сети на берегу
Им обоим приснились случайно?

В краеведческом музее

Я брожу по музейным развалам,
Здесь умолк торопливый Brequet.
На стенах полусонного зала
Фотоперепись прожитых лет.

Монохромно в скупых фотошопах
Сотни лиц, дата, подпись. И я
Год за годом пытаюсь расштопать
Потускневший стежок бытия.

Но не просто сквозь времени ретушь
Разглядеть голубые глаза
И сверкающие эполеты…
Что-то тянет всё время назад.

Ухожу. С пожелтевших регалий
Смотрит тысячеликий Ахилл
Мне вослед, будто ищет глазами
Продолжение жизненных сил.

В ночь на праздник…

В ночь на праздник умерла собака,
Верный сторож, преданное скерцо.
Стыдно в Рождество Христово плакать,
Ублажая любящее сердце.

Стыдно на Рождественские святки,
Пригласив товарищей к столу,
За окно выглядывать украдкой
И по-волчьи, глядя на Луну,

Выть о друге…
А на самом деле
Плакать в голос о себе самом
И в пустом заснеженном вольере
По щекам размазывать геном!..

Знаю-знаю,
Время — лучший лекарь,
Скоро на Крещенскую сочель
Я войду, как в Божию аптеку,
В ледяную русскую купель,

Но сейчас,
В Рождественских заботах
Разливая коньячок сполна,
Чую, как слезИт холодным потом
Другом не прикрытая спина.

В храме Богородицы Перивлепты

Приземистая, неба концентрат,
Соцветие из охридских магнолий,
Святая Перивлепта, дивный сад
Земных пигментов и небесной воли.

Угодников блистающий черёд,
Словес нектары, вправленные в стену,
Дух ортодокса и канона свод —
Всё пред тобой, последователь веры.

Не пропусти незримый сердца стук,
Духовному сопутствуя утробой.
И помни, послесловье рук —
К тебе обращены из гроба.

Святейшей Богородицы черёд —
Вне времени, вне логики, как лепта.
Я совершаю к Òхриду восход
По бездорожью русской Перивлепты.

На день рождения матери

Жила-была мама в кв. коммунальной
Отец слишком рано ушёл.
Я к маме, бывало, прижму вечерами
Вихрастую голову-шёлк.

И будто лечу над молочной рекою
От яра глотнув киселя.
А мама-Луна серебристой рукою
В пути обнимает меня.

Я век материнский выманивал тайно,
Кисейный тонируя цвет.
Глаза голубые и мышцы из стали,
А мама закончилась – нет...


* * *

Луна серебрит мои шёлковы вихры,
Как в том приснопамятном сне,
Рассыпав узоры житейского лиха
На вмёрзшем в автобус стекле.

Зарисовка

Багор* оплавил горизонт
В вечерний пунш зари.
Хмелея, колокольный звон,
Уснул в оврагах и
Рассыпал гулкий звукоряд,
Как тёртую муку,
На гармоническое "ля",
На крик совиный "У-у...",
На шорохи ночных зверей,
На шелесты в садах,
На ржанье вольное коней
В подтопленных лугах...

*Багор - (устар.) пурпурный цвет.

Игорева сечь

Год 1993-й, октябрь, Белый дом, кровь. Сейчас это время представляется далёкой романтической былиной. Люди встали на защиту собственной чести, попранной безумным правителем. Автор этих строк — один из немногих защитников Белого дома, кому посчастливилось уцелеть в трагическое утро 4-го октября под колёсами БТРов и ливнем вовсе не резиновых пуль.
Восемь часов утра. По телевизору показывают расстрел Белого дома танками с моста. Однако, свидетельствую, к этому времени почти все уже убиты, и кровавое дело, по существу, завершено…

Уходит поезд в никуда. Я — пассажир в пути.
Билет купил не по годам, по случаю купил.
А рядом парень, мы вдвоём буквально час назад
В тот девяносто третий год сошлись у баррикад.

Мы рассуждали о стране, мы строили редут,
Мы верили, что злобы дней редут не перейдут.
Потом с Горбатого моста нас поливал свинец,
И смерть две веточки вплела в свой бархатный венец!

Кто знал, что выпала судьбой нам Игорева сечь?
Быть может, будущий герой об этом скажет речь!

Уходит поезд в никуда. Прощайте, в добрый час.
Уже написаны слова, и даты есть у нас.
Они содвинули сердца в невидимый чертог
И как бы выпили вина вдвоём, на посошок.

Испанская Пасха

Далеко от России тепло и светло, как в раю.
Далеко от России сладчайшая зреет лоза.
Отчего же на Пасху по русскому календарю
Я подолгу гляжу на восток, и слезятся глаза?..

А в России мальчишка-звонарь, засучив кулачок,
Бьётся в привязях гулких, задиристых колоколов,
И старушка старушке в морщинку кладёт пятачок,
И толпится народ  у весёлых пасхальных столов.

Кто сказал, что в России беда, окаянные дни,
Что российскому Богу назначено не уцелеть,
Кто сказал, что Россию  подёнщики-поводыри,
Привязали к коням и в калмыцкую вывели степь?

Нет, звенит Московитая трель даже здесь за бугром,
И колышется рябь горизонта под стать звонарю.
И встают ортодоксы  и крестятся на горизонт
За пасхальным столом по российскому календарю!

Мои мысли летят вереницею временных лет
Над дорогами детства, где вязнут в грязи верстовой
И весёлые ангелы будущих русских побед
И печальные ангелы русской судьбы роковой.

Когда нас не станет

Когда нас не станет,
Пусть выстроит память
Из наших обломков
Гранитный редут.

Он бакеном будет
Житейскому морю,
Он берег сыпучий
От бури укроет,

Когда он исчезнет,
Как ветхая Троя,
Иные герои
На смену придут.

Памяти Иосифа Бродского

Иосиф раскурил заначку,
стряхнул неаккуратно пепел
и тронул ящерицу-рифму.

Она казалась неживою,
лишь глотка втягивалась мерно
при каждом вздрагивании кожи.

«Дела! — сказал себе Иосиф. —
Скрипит в уключинах Харона
Трахея рифмы сладкозвучной…»

* * *

Когда в имениях Хрущёва
О красках рассуждал бульдозер,
И нормой главного закона
Был гнев партийно-всенародный,
Собрал Иосиф всё, что было,
А было Йоське двадцать лет.
И фрезеровщика кормило
Сменил на прозвище «поэт».

Но норма главного закона
Была завистливой и жадной.
И фрезеровщики поэту
За тунеядство дали срок.
Сто-оп!
Тунеядство — выше нормы.
Оно, как воз телеги смрадной,
Парит!
И чувствуется лето
Сквозь кучи смёрзшийся кусок.

Ну вот и всё. Молчит Иосиф.
Умолкла избранная лира.
Ведь всё кончается когда-то,
Как день, как ночь, как мы с тобой.
Но что так ум и сердце просят
Привстать над дерзостями мира,
Вчитаться в «Сретенье»* и плакать-
Алкать над Йоськиной судьбой?..

От планетарных притяжений,
Кардиограмм сердцебиений,
Не начатых стихотворений
(недолетевших НЛО),
Остался на бумаге росчерк,
Машинописная строка
И дней дождливых облака,
Венеция
И остров Мёртвых**.

* «Сретенье» - стихотворение И. Бродского
** Остров-кладбище в Венеции.

Погружение в Иордан

В зелёных водах Иордана,
Вдали от пройденной дороги,
В простой рубашке белотканной
Стою и думаю о Боге.

К водáм стекаются народы
Крещёных некогда мирян,
И тысячами входят ноги
В тысячелетний Иордан.

…там сом непуганый гуляет
и множит некошерный вид,
там ластится Христова Тайна
к ногам сквозь тысячи обид...

Меня окликнул чей-то голос,
Я обернулся, выходя.
Какой-то старичок убогий
Вослед с обочины дороги
Крестил двуперстием меня.

Русское малое счастьице

Теперь увлекаются стрижкой травы.
Стригут насекомых в любую погоду.
Приятно быть смерчем, срезая ковыль
Шнуром, как булатом степного народа.

К ногам шелковистая стелется стать.
Услужливый ветер играет кудрями.
И пятится боль, рассечённая вспять,
Какой-нибудь нежной поруганной твари.

…Внезапно иссяк электрический ток.
Шнурок, повисая, коснулся запястья.
И выпил несломанной жизни глоток
Кузнечик за русское малое счастье!

Слово на смерть патриарха

5 декабря 2008 года скончался патриарх Московский и Всея Руси Алексий II.

В дали почтовой стая птах
Вдруг перестала веселиться.
Сегодня умер патриарх…
Первопрестольная водица

Сутуло падала окрест.
Вдовицей матушка Россия
Стекала по ночной Москве
Ко гробу аввы Алексiя.

Сегодня умер патриарх.

Мысль утопает в чёрный бархат.
Земное небо, стая птах
И ангелы над патриархом.

Сыну

« Я научился смотреть на смерть как на старый долг, который рано или поздно надо заплатить»
Альберт Эйнштейн

Вот умру я поутру,
И душа моя, как птица,
Сквозь заплаканные лица
Встрепенётся на ветру.

Всё содвинется громоздко
И расступится пред ней.
Ты оплавь кусочек воска
В память о душе моей.

Злых познавшая и жадных,
Она, добрая, простит,
А наступит время жатвы -
Не предаст, не возопит.

Засвидетельствует тихо
В адрес Страшного Суда,
Что хватила много лиха,
Но желает всем добра.

Потому-то утром рано,
Когда будет сорок дней,
Ты оплавь свечу, как рану,
В память о душе моей!

У минарета

Как глоток освежающей мёртвой воды
После долгого жирного плова,
Я услышал призывные песни муллы,
И забытое русское слово

Шевельнулось гортанно, и брызнули с глаз
На суданские спелые розы
Солонее Атлантики в тысячу раз
Правоверные русские слёзы!

Ферапонтов монастырь

Положи, Дионисий, под синее
Пресловущее, голубиное,
Пять веков пройдёт, а оно ласковое,
Как вибрация цвета Веласкеса.

Серебристое ликостояние,
Все оттенки причудливо взвешены.
Так дрожит над водой утро раннее,
Невесомое, неразмешанное.

Я под мыслей музЫку негромкую
Сквозь столетия узкою кромкою
По ступенькам, где каждая прежде,
Ухожу, решено.

Фотография с солнцем на память

«Истинная любовь тем отличается от золота и глины, что она не становится меньше, будучи разделённой»
Перси Биши Шелли

Фотография в сепии жёлтой.
Перед камерой - я и она,
И какая-то древняя молодость,
Что была нам когда-то дана...

Я подумал: "А кто тот четвёртый,
Тот, нажавший курок спусковой,
И в корпускулах правильно-чётких
Зафиксировал миг беззаботный,
Будто бабочку, острой иглой?"

Старомодный потешный гербарий,
Пожелтевших мгновений кадриль
Я в полуночи перебираю,
Вновь вживаясь в потёртую быль.

Где-то там, за протоками времени
Кружит дней моих водоворот.
Я стою ещё смертью не бЕленый
В серебристом мерцании вод.

Моя девушка в розовом платье
Машет с берега тонкой рукой.
А смешной Paparazzo крылатый,
Прячась в золото солнечной ваты,
Нажимает "курок спусковой"!

Шестидесятникам с любовью!

Шестидесятники, младая прана,
Хрущёвской оттепели марихуана,
Жуки-точильщики неугомонные
Века двадцатого, посеребрённого.

Эх, муза русская — поэтов мельница.
Зерно проросшее дробится, мелется.
Урчат покатисто жерновы блинные.
Шестидесятые — года былинные!

В топь марианскую, тьму интернетную
Я навожу курсор, как жму гашетку.
Ищу Кихотов след, мукою беленый,
Но мне отпущено так мало времени!

Уходят Роберты дорогой Мценскою.
Рука Ахатовны вдоль Вознесенского.
Чу, сообщение! Глотаю симку:
«Стихи кончаются… Невыносимо!»

Аве, Оза! – Памяти Андрея Вознесенского

То ли цыкнула мать над шалостью
И нахмурилась от усталости,
То ли корень прирос к окончанию,
То ли скрыпнули створы Татьянины,
То ли Богу шепнула уродица:
«Отче, родинка выпала с Родины!»
Но заплакала церковь Мценская
Над головушкой Вознесенского.
Аве, Оза…

Памяти Беллы Ахмадулиной

Величие — и в смерти деликатно.
Белла Ахмадулина. Вишнёвый сад

Говорят, в Каппадокии храмы
Оседают. И каждый год
Прорастают земные курганы
В отломившийся неба свод.

Неужели в земных сочленениях
Роль небесная невелика,
И от времени стихотворение
Гибнет так же, как фреска та?

Вознесенский, поэт эпический,
Форм подпружных восславил роль!
Но в заоблачном Политехническом
Смерть сказала поэту: «Довольно».

Вы же пчёлкою медоносною
Наварили медов тома
И тарусской обновкой носкою
Отказали смерти в правах!

Вам, нежнейшей, земной черёд
Оседающей Каппадокии
И друзей торопливый уход
Стал намеренно неугоден?

За Андреем, во тьму кромешную,
Потянулась ваша рука,
Пустоту образуя между
Верхом неба и дном стиха…